[RIGHT][RIGHT][font=&]"Я всегда готова!" -[/font][/RIGHT]
[/RIGHT]
[RIGHT][RIGHT][font=&]Слышится окрест.[/font][/RIGHT]
[/RIGHT]
[RIGHT][RIGHT][font=&]На плетеный коврик[/font][/RIGHT]
[/RIGHT]
[RIGHT][RIGHT][font=&]Упадает крест.[/font][/RIGHT]
[/RIGHT]
[RIGHT][RIGHT]Э. Багрицкий. «Смерть пионерки»[/RIGHT]
[/RIGHT]
Бога нет. Юрка знал это с самого раннего детства. Сколько помнит себя, столько и знал. Знал он также и то, что об этом знании никому нельзя говорить. Иначе плохо будет.
– Никто не должен знать, что ты не такой как все, – говорил отец, – Люди во все времена не любили тех, кто от них отличается. А в наше время быть не таким особенно опасно. За атеистами сейчас идёт охота. Их ловят, сажают в тюрьму. Их избивают, мучают, часто убивают. Поэтому никому и никогда не говори, что ты не веришь в бога. Люди вокруг тебя, твои учителя, твои сверстники говорят глупости. Но ты должен делать вид что думаешь также, как и они. Ты должен произносить молитвы, креститься, причащаться. Если ты попробуешь спорить – ты погубишь и себя и нас. Ты лучше и умнее их, но никто знать об этом не должен. Молчи!
И Юрка молчал. То есть молчал он, когда учитель объяснял материал. А когда его вызывали к доске, он прилежно отвечал выученный урок, про Адама и Еву, про Авраама и Исаака, про Валаамову ослицу и про родословную Христа, про Петра и Павла, про Иуду и Голгофу. Учился он хорошо, но ни с кем в школе не дружил. После уроков он спешил домой, где было всё настоящее: Гайдар и Джани Родари, Коперник и Джордано Бруно, Дарвин и Войнич, Маяковский и Светлов. Пообедав и выполнив скучное домашнее задание он садился рядом с родителями и слушал. Про Большой Взрыв и галактики, про динозавров и неандертальцев, про Французскую революцию и Великую Октябрьскую революцию, про Мировую войну и про полёты в космос. А в тайнике лежали книги. И какие! И Юра читал с запоем. И детские книги, в которых было добро, а бога не было (и пусть не врут учителя, что бог есть добро), и приключенческие, в которых смелые люди боролись с мерзавцами, поднимались на самые высокие вершины, опускались на дно океана, покоряли космос. И взрослые книги. Юра был смышлён не по годам и серьёзные книги он читал не с меньшим удовольствием. А если что-то не понимал, то спрашивал у мамы или у папы. Особенно ему нравились книги, где высмеивались религия и попы. Таксиль, Ярославский… Юра любил рассматривать карикатуры Эфеля на тему сотворения мира. И, конечно же, комиксы Бидструпа. Да, некоторые тексты были трудны для детского понимания, даже такого развитого мальчика, как Юра, но в тайнике также было немало научно-популярной литературы для детей: «Из чего всё?» Льва, «Как человек стал великаном?» - Ильина и Сегал, «Три великих жизни» Корсунской, и многие другие.
Ни компьютера ни видеомагнитофона дома не было: с некоторых пор держать такие вещи в доме было опасно. А по телевизору показывали только выступления царя, богослужения и новости. Ну, иногда, передавали музыку. В основном, церковную. Художественные фильмы, если и показывали, то соответствующего содержания. Что ж, родители, по возможности, заменяли Юре кинотеатр. Особенно папа, у которого была превосходная память. Иногда Юра просил:
– Папа, расскажи кино!
Они садились на диван рядышком и папа рассказывал:
– А ещё был такой фильм: «Неуловимые мстители». Представь себе. Утро. Восходит солнце. Огромное-огромное! И на фоне этого солнца – четыре всадника. Кони идут шагом, в направлении зрителя…
– Всадники Апокалипсиса? – спрашивал Юра.
– Вот ещё! Скажешь такое! Всадники Красной армии! И песня звучит.
И отец пел:
Не печалься о сыне,
Злую долю кляня:
По бурлящей России
Он торопит коня.
Полыхает гражданская война
От темна до темна,
Много в поле тропинок,
Только правда одна.
Вообще и папа и мама и Юрка любили петь. Иногда, собравшись вечером, они втроём пели старые хорошие песни. Тихо, чтобы соседи не услышали: «Интернационал», «Варшавянку», «Смело товарищи в ногу», «Мы кузнецы», «Песню красных кавалеристов», «Наш паровоз, вперёд лети». Очень трогала Юрку песня «Орлёнок». Так становилось жалко героя песни, оказавшегося в плену, среди врагов. Юрка представлял себе парня, прикованного к столбу с тоской и надеждой глядящего вдаль, откуда, он знает, к нему придут на помощь друзья.
А ещё у Юрки был красный пионерский галстук. Настоящий. Он тоже хранился в тайнике. Родители давали Юрке его надевать только по праздникам (настоящим, а не церковным) – 1 мая, 9 мая, 7 ноября, дни рождения, и, разумеется, только дома. Галстук надевался только на чистую белую рубашку. И каждый раз Юркино сердце колотилось от радости и гордости. Он пионер! Настоящий! Юрка любил галстук. Иногда он просто гладил его рукой, и Юрке казалось, что он чувствует его тепло.
Иногда кто-нибудь из родителей говорил ему:
– Будь готов!
И Юрка неизменно отвечал:
– Всегда готов!
А утром Юра снова шёл в ненавистную школу и снова выслушивал набившие оскомину рассказы про бога и святых, царей и пророков. Он знал, что когда-то было всё по-другому. В школах преподавали настоящие науки: физику, химию, биологию, астрономию, историю (настоящую, а не священную), книги не приходилось прятать в тайник, и можно было открыто заявлять, что в бога не веришь, когда можно было возражать, спорить, да, вообще о чём угодно говорить, ничего не боясь. Но постепенно власть в стране захватили клерикалы. Исподволь, потихоньку. Сначала очень аккуратно внушали людям, что бог, всё-таки есть. Ну, кто-то же создал этот мир! Что бог – это добро. А если человек не верит в бога – то человек этот пустой и бездуховный. А, раз так, злой и жестокий. Ведь он не боится божьей кары! А раз так, то способен на любое преступление. Потом церковники стали проникать всюду: в структуры власти, в армию, в школы, в университеты… Тогда ещё у страны была конституция, которая прямо говорила об отделении религии от государства. И правителям, которые были заодно с церковниками, приходилось хитрить и изворачиваться. Религиозные предметы вводили под видом просто предметов. Например, этика. Что плохого в этике? По выбору: православная, мусульманская, иудейская и даже светская. Фактически же это были уроки религии. Атеисты возмущались, но их становилось всё меньше, и их никто не слушал. «Ну, что плохого, если человек будет знать свои корни? Что плохого, если он будет добрым и совестливым!» Потом ввели закон об оскорблении чувств верующих. За оскорбление этих чувств, ввели серьёзные наказания. Но указывать, что именно считать оскорблением, не стали. Таким образом, чтобы бросить человека в тюрьму, достаточно было, чтобы какой-нибудь верующий заявил, что этот человек оскорбил его религиозные чувства. А обидеться, ведь, можно на что угодно. На фразу «бога нет», на написание слова «бог» с маленькой буквы, на невинную шутку, на брошенное «чёрт возьми» (Ага! Чёрта призвал!). Не перекрестился, проходя мимо церкви – обидел чувства верующего. Бедному верующему было просто невыносимо смотреть, как этот тип нагло проходил мимо церкви и даже лоб не перекрестил! И так далее. Повсюду шастали православные патрули. Они останавливали всех, кто казался им недостаточно набожным и тут же чинили суд и расправу. В лучшем случае, с прохожего сдирали нескромную (по мнению патруля) одежду. В худшем могли забить насмерть. Конституцию поменяли, убрав все статьи о свободе совести и о светском характере государства и добавив статью об особой роли православия. А когда царя призвали, то совсем конституцию отменили. Атеизм был законодательно запрещён. Ислам, иудаизм и буддизм были разрешены, но при условии, что признают главенство православия. На площадях жгли книги: Чернышевского, Маркса, Энгельса, Ленина, Николая Островского, Шолохова, Лема, Стругацких… В конце концов всё государство стало насквозь религиозным. Атеисты в стране, конечно, были. Действовало даже атеистическое подполье. Но постепенно атеистов отлавливали группами и по одному. На свободе их оставалось всё меньше. Юрка ещё помнил как они собирались у них дома или у кого-то дома на вечеринки. Человек по 15-20 с детьми. Было шумно и весело. А кому какое дело? Люди день рождения справляют! Постепенно людей становилось всё меньше. Последним исчез дядя Антон – силач, богатырь с русой бородой, шутник и балагур. Просто исчез. Был и нет. И остались они втроём: папа, мама и Юрка.
Маму и папу взяли, когда Юрка был в школе. Даже не удалось попрощаться. Юрка никогда не забудет этот день. Утро было самым обычным. На завтрак мама приготовила гречневую кашу с молоком. До конца дней Юрка не забудет вкус этой каши! Да, самое обычное утро. Обычные разговоры:
– Кончается соль. Надо будет сегодня купить.
Комната с синими обоями и люстрой-тарелкой под потолком. Эту комнату Юрка ещё увидит, Всего один раз. А маму с папой он больше не увидит никогда. Папино рукопожатье.
– Будь готов!
– Всегда готов!
Мамин поцелуй. Всё!
И в школе всё как обычно. Те же молитвы. Те же скучные уроки. В середине урока священной истории в класс, вдруг, зашёл директор – отец Никифор. Дети, как и положено, встали, чтобы его поприветствовать. Директор показал жестом, что дети могут садиться.
– Ларионов, бери портфель и пошли со мной!
По коридору шли молча. Юрка терялся в догадках, зачем директор забрал его с урока? В кабинете директора сидел человек в полицейской форме и ещё один – в сером пиджаке. Юру посадили напротив Серого. Тот сообщил Юре, что его родители арестованы за антигосударственную и антицерковную деятельность, что у них дома найдены запрещённые книги. И Юру теперь отправляют в детский дом – интернат. Вот так просто! Его даже не стали допрашивать. Наверное, посчитали маленьким. Ему даже разрешили зайти в квартиру и забрать личные вещи.
В квартире царил полнейший разгром. Шкафы выпотрошены. На полу – вещи, бумаги, битая посуда. Разумеется, в квартиру его одного не пустили. Толстый полицейский с красной распухшей рожей всё время стоял над душой, пока Юра складывал в сумку свои трусы, майки, носки, учебники и тетради. Всем своим видом полицейский показывал, что ему некогда возиться со всякими мальчишками. Юра не плакал. Он не мог позволить показать слабость. Мамин жёлтый халатик валялся возле окна. Юре так хотелось забрать его с собой! Нет. Нельзя. Враг рядом.
Ты ж моряк, Мишка!
Моряк не плачет.
И тут Юрка увидел среди груды бумаг почтовую марку с портретом Гагарина. Улучив момент, когда полицейский отвлёкся, Юрка схватил марку и быстро сунул её в карман. И потом он хранил эту марку в нагрудном кармане как самую дорогую реликвию. Всю оставшуюся жизнь. Юрка бросил последний взгляд на квартиру, где прошла вся его жизнь, и вышел с толстым полицейским на улицу.
Детский дом, в который перевели Юру, находился в деревушке. Далеко. Машина ехала часа два. За глухим каменным забором – двухэтажные деревянные корпуса. Да, именно так. Забор каменный, а дома – деревянные, проще говоря, бараки. Покрашены все в коричневый цвет. В каждом бараке – по 8 спален плюс так называемая рекреация для игр. В каждой спальне по 6 кроватей. Кровати никелированные с матрацем типа панцирная сетка. Отдельное каменное здание – школа, она же столовая, клуб и церковь. Хотя, по торжественным случаям детей возили в большую церковь в ближайший город.
Водопровод и электричество в детдоме были, а парового отопления и горячей воды не было. В бараках стояли печки, отапливаемые дровами. А мыться в баню детей возили в город по субботам.
Для Юрки настали чёрные дни. Самое страшное, конечно, что у него отняли родителей. Но и это не всё. Он не мог не только проститься с ними, но даже оплакать их. Теперь он никогда не был один. Днём и ночью вокруг были люди. И не просто люди: враги. Особенно, его товарищи… Хотя, какие они, к чертям, товарищи? «Товарищ»!… Какое прекрасное слово.
Наше слово гордое «товарищ»
нам дороже всех красивых слов!
А эти злобные, кривляющиеся существа, с которыми ему приходилось учиться, разве это товарищи? В школе у Юры не было друзей, но отношения с одноклассниками были ровными, пусть и прохладными. Но в школе учились дети из обычных семей. Кроме того, в школе его знали с первого класса. Тут же были либо круглые сироты, либо дети из неблагополучных семей, родителей которых лишили прав, а он был для них чужаком. С первых минут пребывания в детском доме ему пришлось отстаивать свою честь с кулаками. Юрка понимал, что если он даст слабину – это будет конец. Его раздавят. Он дрался, толкался, кусался. В конце концов заслужил, если не уважение, то, хотя бы, относительное (очень относительное) спокойствие. Все поняли, что связываться с ним – себе дороже. Нет, его продолжали задирать, но значительно реже, чем в самые первые дни. Ну, и мог ли он в таких условиях хотя бы просто зареветь в подушку? Конечно же, нет!
Уроки стали для него, в определённой степени, отдушиной. Хотя бы можно было немного расслабиться, не ожидать, что кто-то подкрадется сзади и даст пинка или обольёт водой.
Бежать! Мысль о побеге никогда не оставляла его. Перемахнуть через трехметровый забор нереально. Самое реальное – во время похода в баню. Но как именно? Юрка не придумал ничего лучше, чем побег на рывок. На подходе к бане он чуть отстал от остальных, а потом бросился бежать.
Пробежал он недолго. Прохожий, бритоголовый громила в чёрной рубашке, поставил ему подножку, а потом навалился на него всем телом и удерживал, пока не подоспел разъярённый воспитатель.
Несколько затрещин от воспитателя, 10 розог. Подобострастное хихиканье «товарищей», во время экзекуции. Но главное, побег пришлось отложить на неопределённое время. Теперь и в баню и в церковь его водили на цепочке: один конец пристёгнут к его руке, другой – к руке воспитателя.
На территории детского дома было одно укромное место между дровяным сараем и забором. С двух сторон этот уголок закрывали ивы. Юрка повадился прятаться в этом уголке. Ото всех. Не очень часто – он очень боялся, что его убежище будет обнаружено. Обычно за полчаса до обеда за полчаса до ужина и после ужина перед вечерней молитвой, когда у детдомовцев было, так называемое свободное время. Он просто садился на пенёк. Сидел, вспоминал и мечтал. Вспоминал маму и папу, таких родных, таких ласковых, вспоминал их милую, уютную квартиру, каждую вещь вспоминал. Синие обои в родительской комнате и жёлтые в его, Юркиной, секретер из светлого дерева, за которым он делал уроки, уютный диванчик, на котором он спал, вспоминал чудесные вечера дома, пение втроём. Вспоминал мамины вкусные обеды: в детском доме кормили просто отвратительно. Особенно часто, последнюю тарелку гречневой каши.
Иногда Юрка доставал украдкой постовую марку с портретом человека, в честь которого сам был назван. Ведь эта марка – последнее, что у него осталось. Он смотрел на улыбку первого космонавта, и ему становилось легче. «Ничего, - думал он, – так, как сейчас, вечно не будет. Придёт пора, народ очнётся и снова пойдёт громить царей да попов, помещиков и капиталистов! И в космос полетим!»
А потом снова шёл на занятия, на молитвы или на работы (в детдоме работы было невпроворот: и полы мыть, и посуду, и дорожки подметать, и грядки пропалывать).
Юрка мечтал. Мечтал о свободе. И мечтал отмстить. Планы мести, один другого грознее, рождались в его голове каждый день.
Например, убить кого-нибудь из представителей власти, желательно шишку покрупнее. Лучше всего, царя. Как Гриневицкий. И Юрка представлял, как он бросает бомбу в царский картеж или стреляет в царя из снайперской винтовки или ещё вариант, втереться в доверие к царю и всадить в него кинжал… Но всё это сложно. К тому же, по примеру той же Народной Воли Юрка знал, что это – не выход. Царём станет наследник и всё…
Ещё хорошо бы взять кого-нибудь из ЭТИХ в заложники и потребовать, чтобы отпустили родителей. Это просто прекрасно было бы! Но для этого нужно оружие или взрывчатка. Где их взять? Нет, конечно, можно каким-то образом пробраться на кухню, умыкнуть нож и взять в заложники кого-то из учителей… Нет, не серьёзно. Власти скорее пожертвуют жизнью какого-нибудь мелкого учителя или, даже, директора, чем пойдут на уступки. А разоружат Юрку легко и быстро. У них же – спецназ.
Или, вот ещё вариант. Сделать карьеру на церковном поприще. Пробиться в верха, возможно, дорасти до патриарха, и начать разваливать систему изнутри. Ну, во первых, очень долго. На это уйдут десятилетия. И очень противно: лгать, интриговать, подсиживать… Главное, наивно полагать, что Юрка в этом преуспеет. Там такие проныры есть, да с опытом, да с блатом, да без ярлыка «сын атеистов». Потолком его карьеры стала бы должность батюшки в какой-нибудь церквушке.
Как-то раз отец Трифилий очередной раз начал рассказывать детям про Самсона и его подвиги. И Юрка представил себя в роли Самосна, только атеистического. А что? Нет, у него, конечно, не такие сильные руки, чтобы сломать столбы, но если добыть взрывчатки… Храм Христа-Спасителя. Юрка был там дважды с классом. Со своим старым классом, разумеется. Когда-то на этом месте был замечательный бассейн «Москва», где люди могли плескаться прямо под открытым небом в любое время года, даже в самые лютые морозы. Потом бассейн сломали и на его месте поставили тяжёлое здание, ставшее символом эпохи возвращения к религии. А ещё родители рассказывали, что однажды в храм пришли несколько прекрасных девушек, которые взбежали на алтарь и стали петь и танцевать там в знак протеста. Они выступали против тогдашнего президента, с чьего ведома и согласия власть в стране захватывали клерикалы. И слыша их песню, видя их танец, попы скрежетали зубами от злости. Потом этих девушек бросили в темницу, где они томились почти два года. Потом их отпустили. Тогда ещё существовали законы, которые иногда даже соблюдались. Сейчас бы девушек живыми не выпустили… Нет, конечно, это только фантазия, а не план. Во-первых, это не так просто достать взрывчатку, заминировать и взорвать храм, где всегда полно народу. Во вторых, погибнут неприятные люди, дети. Это Самсону было всё равно, Юра же, всё-таки, не такой! В третьих, ну, и что это даст? Храм отстроят заново, погибших обвъявят святыми великомучениками… Нет, надо идти другим путём.
А, может быть, стоит попробовать заняться пропагандой? Революционеры, ведь, так и делали. Просто беседовали с крестьянами, рабочими. Убеждали их, что бога нет, а хозяева – враги и эксплуататоры. Ведь сами бы рабочие и крестьяне вряд ли бы до этих мыслей додумались! И Юрке надо попробовать кого-то разагитировать. Вот, только, кого? Юрка понимал, что ошибка может стоить ему очень дорого. Поэтому, прежде чем к кому-то обратиться, он перебрал несколько кандидатур и, наконец, остановился на двух. Лёшка Шаров – здоровенный детина, хулиган и дебошир. То кнопку на стул учителя подложит, то мел к доске приклеит. Часто передразнивал учителей. Рисовал в учебниках, что считалось очень большим грехом. Грубый голос, грубые шутки. Розги получал чаще, чем все остальные вместе взятые. Бунтарь! Другой – Генка Щербаков. Наоборот, слабак, которого обижали все, кому не лень. Двоечник. В детдоме ему было, явно, очень плохо. А, значит, слова Юрки должны упасть на благодатную почву. Но с кого начать?
Всё решил случай. Однажды вечером Юрку и Генку вместе направили дежурить на кухню – мыть посуду. Тарелки-то, ложки – ещё ничего. Самое тяжёлое – котлы. Времени было полно. И Юрка решился. Сначала он завёл с Генкой разговор о том, как тяжело и тошно живётся в детдоме. Вызвал Генку на откровенность. А когда тот согласился с Юркой, что жизнь в детдоме, таки да, не сахар, Юрка и выложил ему всё. Рассказал и про то, что он не верит в бога, и про то, что бога, вправду, нет. Что его придумали древние люди, которые не могли объяснить себе причин всего, что происходит в природе. Рассказал про костры Инквизиции, про эксплуатацию человека человеком, про буржуазию и пролетариат, про Октябрьскую революции (которую теперь принято называть Октябрьским переворотом) про то, как хорошо жилось людям, пока власть в стране не захватили попы, и как хорошо ему жилось с родителями, пока родителей не арестовали. А его не забрали в детский дом. И что надо бороться против власти и против церкви. Во имя свободы, во имя блага всего Человечества.
Генка слушал очень внимательно, поддакивал, иногда задавал уточняющие вопросы. Давал советы, кого ещё стоит, агитировать, а кого нет. Обещал сам поговорить с Сашей Поповым и Димой Ефименко. Даже название организации придумали: Союз Революционных Свободных Атеистов – СРСА. На прощание, перед тем, как идти ко сну, Юрка согнул в локте руку со сжатым кулаком и сказал:
– Рот фронт!
И Генка ответил:
– Рот фронт!
В эту ночь Юрка уснул почти счастливым.
На следующий день, сразу после занятий, всех воспитанников и весь персонал, собрали в клубе. Кроме охранника, который остался в будке у ворот. На трибуну поднялся директор, отец Алексий. Выдержав паузу он начал:
– Я собрал вас всех по чрезвычайному поводу.
Снова многозначительная пауза.
– Четырнадцать лет руковожу я нашим детским домом. Всякое было. И хорошее и плохое, но такого ужаса и позора не было никогда. И ничего подобного не было. Поздравляю нас всех! В нашем детдоме действует подпольная революционная сатанистская организация. СРСА! Воспитанник Ларионов! ВСТАТЬ!!!
Юрка встал.
– Иди сюда. Встань вот тут! Тебе не стыдно?
Юрка молчал.
– Позор! – за него продолжил директор, – Какой позор!
Далее, он произнёс длинную, прочувственную речь. Поведал о том, что именно Господь Всевышний создал этот Мир. И что мы все должны любить и почитать его. Рассказывал о Сатане, который отвращает людей от Бога. Вот даже в их чудесное заведение, оказывается, Сатана посетил и сбил с панталыку отрока Юрия. Рассказывал о муках Иисуса, о первых христианах, которых бросали на съедение львам и о других мучениках за веру христианскую.
– Люди на смерть шли, за веру! А ты… Ты предал их память!
Говорил о большевиках, которые преследовали христиан и разрушали храмы. О мужественных людях, которые в годы большевистского ига, рискуя жизнью и свободой, всё-таки молились Всевышнему и учили Вере своих детей. А теперь – благодать! Всюду церкви, монастыри, семинарии. Не надо ни от кого прятаться. И какой же надо быть неблагодарной скотиной, чтобы вместо того, чтобы возносить Господу хвалу, готовить подлый удар в спину Православной церкви. И… нет, как его язык поганый повернулся такие вещи говорить! И как его мозги повернулись! Нет, ну, очень он неблагодарный! Страна о нём заботится, кормит его, поит.
– Ты хоть знаешь, красная неблагодарная свинья, сколько стоит твоё содержание в детском доме? Сколько власть, которую ты так ненавидишь, тратит на тебя? Тебя забрали от преступников-родителей, спасли от их влияния. Но тебя не оставили на улице умирать. Тебя подобрали, обогрели. Кормят три раза в день, учат. Что ж ты, сволочь, кусаешь руку, которая тебя кормит?
Ну, и уж, конечно, попытка создания антицерковной, антиправительственной, атеистической, коммунистической организации, к тому же поставившей целью свержение законного Православного Государя – это уголовное преступление, за которое полагается смерть. И про великую православную страну Россию, и про то, сколько у неё врагов. Про американский империализм, про всемирный масонский заговор:
– Ты же русский! – восклицал директор, – Твоя фамилия Ларионов, а не Цукерман! А русский должен быть православным. Русский, который не ходит в церковь и не соблюдает обрядов, это как порхающий бегемот. Как ты мог предать свою нацию!
И далее, в том же духе. Директор всё говорил и говорил. Иногда он обращался к Юрке:
– Ну, что молчишь? Скажи своим учителям, товарищам! Отвечай!
Юрка молчал. Директор и не настаивал. Он был слишком увлечён своей речью. Потом говорили другие учителя. Говорили «товарищи» (Какие они, к чёрту, товарищи!) Его ругали, оскорбляли, проклинали. Хвалили Генку, который сорвал Юркины коварные планы. Генка сидел важный, гордый. По его лицу блуждала счастливая улыбка. Герой! Ему тоже предоставили слово, и он сравнил Юрку с Иудой.
Юрка молчал. В голове его звучала песня.
Орлёнок, Орлёнок, взлети выше солнца
И степи с высот огляди!
Навеки умолкли весёлые хлопцы,
В живых я остался один.
Это же о нём песня! Вот он сейчас один! Один среди врагов. Вот только дальше… Дальше не так, как в песне.
Орлёнок, Орлёнок, гремучей гранатой
От сопки солдат отмело.
Меня называли орлёнком в отряде,
Враги называли орлом.
… А Юрку называют гадёнышем, мразью, вражьим выкормышем.
Орлёнок, Орлёнок, мой верный товарищ,
Ты видишь, что я уцелел.
Лети на станицу, родимой расскажешь,
Как сына вели на расстрел.
Не расскажет. Нету больше родимой.
Директор закончил речь там, что, хотя такой негодяй как Юрка заслуживает самой тяжёлой кары, на первый раз его простят. Ведь это так на него воспитание повлияло. Поэтому его сажать в тюрьму и расстреливать не будут: директор добрый! И все они тут очень добрые! И, вообще, какое умение для христианина главное? Правильно: прощать! Директор даже назвал Юру деткой, погладил его по голове и сунул ему для поцелуя холёную руку с большим перстнем. Юре очень хотелось ухватить эту руку зубами, но он, всё-таки, изобразил поцелуй.
Наказание оказалось не таким серьёзным, как ожидал Юрка. Как и обещал директор, никто не стал его расстреливать и даже сажать в тюрьму ( А сам детдом чем не тюрьма?). Ему дали 50 розог в два приёма по 25. Назначили епитимью: не менее часа в день работа в саду, каждый день переписывать от руки 3 страницы из Библии, и 15 минут перед сном стоять на коленях. Терпимо. Не страшно и то, что на уроках учителя стали к нему придираться и, нет-нет, да говорили о нём гадости. Страшно другое: «товарищи» теперь знали, что он не такой, как они. А, значит, над ним можно издеваться. Даже нужно! Ведь он – враг веры! Дети часто издеваются над сверстниками. Им и повод не нужен. А тут – вполне законный повод.
Когда Юрка поступил в детский дом, ему, как любому, пытались устроить «прописку» и ему пришлось отстаивать свою честь кулаками. Теперь было хуже. Много хуже. Всеобщая лютая ненависть. Каждый старается ударить, оскорбить, уколоть. Юра мог расслабиться только на уроке или в церкви (вот ирония судьбы), где он чувствовал себя в относительной безопасности.
Однажды на перемене на него набросились Петухов и Вок. Петухов заломил ему руку:
– Скажи: «Отче наш! Иже еси на небеси!», а то руку сломаем, - сказал Петухов. И повернул руку так, что Юрка взвыл от боли.
– Скажи! – Повторил Петухов.
– Отче наш, иже еси на небеси! – простонал Юра.
Петухов отпустил руку:
– Хороший мальчик! –сказал он и потрепал Юрку по щеке.
А у Юрки горело лицо. Ему было больно и стыдно. Он дал слабину. Всё! Теперь заклюют!
На следующей перемене это повторилось. На сей раз его заставили прочесть «Благодарение за всякое благодеяние Божие». Потом это стало повторяться регулярно. От Юрки требовали прочесть ту или иную молитву. Ему даже перестали руку заламывать, а потом и перестали и угрожать. Хороший мальчик! Молитвы читает! За это его можно даже не побить! Иди, мальчик!
Сдался? Да нет, не сдался! Просто ему надо было выиграть время. Он снова задумал побег. План был таков: заболеть и попасть в больницу. Ну, в самом деле, не будет же воспитатель его там охранять! Да, наверняка в больнице таких пациентов тоже как-то охраняют. Вполне вероятно, что бежать оттуда ничуть не проще, чем из детдома. Но кто его знает? А вдруг, проще? Это шанс и упускать его нельзя. Самый лёгкий вариант – простудиться. Были ещё два: напиться грязной воды или что-нибудь себе повредить. Но их Юрка оставил про запас. Всё-таки убегать с больным животом несподручно. Как-то в дождливый день воспитанников повели в город в церковь на очередной праздник.
Юрку, как обычно, вели на цепочке, что являлось неиссякаемым источником шуток для «товарищей»
– Собачку выгуливают!
Юрка специально вышел без свитера, хотя было холодно. Намеренно промочил ноги. Вода в ботинках так и хлюпала. И Юрка… не заболел.
На следующий день выглянуло солнце. Был выходной и никого из старших, не считая охранника, в детском доме не было, и воспитанники остались предоставлены сами себе. Вообще-то в этот день за детьми должен был присматривать отец Тихон, но он смотался в город по каким-то своим делам: а что с ними случится за пару часов? Так уже бывало не раз. Такие дни Юрка особенно не любил. Разумеется, не от того, что ему так приятно было общество старших. Просто при учителях и воспитателях «товарищи» вынуждены были себя сдерживать.
Сколько мог, Юрка простоял в своём убежище. Последний раз он вытащил марку, полюбовался на портрет Гагарина, погладил его пальцем, убрал обратно в нагрудный карман и вышел.
Они стояли и ждали его. Их было много. Похоже, весь детский дом. Человек пять ближе. Остальные подальше. Ну, ясно: авангард и основные силы.
От авангарда отделился Сашка Васильев.
– Здорово, краснопузый! – сказал он, – а ну-ка прочти «Символ веры»!
– Верую во единаго Бога Отца, Вседержителя, Творца небу и земли, видимым же всем и невидимым. И во единаго Господа Иисуса Христа, Сына Божия, Единороднаго… – Юрка произнёс молитву до конца.
– Молодец! Хороший мальчик! Молитвы знает! Скажи, краснопузик, а где твои папа и мама?
– Сам знаешь, – буркнул Юрка.
– Нет, ты расскажи! А мы послушаем.
– Их арестовали.
– Бедненькие! А за что их арестовали?
– За атеизм.
– Ой! Что я слышу! Так они в Господа нашего не верили, Вседержителя? Вот, гады, правда? То ли дело их сын Юрочка! И в церковь ходит и молитвы знает!
Юрка молчал, он ждал, когда Васильев подойдёт поближе. Тем временем, от толпы Мартынов и по кривой траектории двинулся куда-то в сторону, чтобы зайти Юрке за спину. Плохо. Очень плохо.
– Юрочка, а, правда папа у тебя козёл, а мама проститутка? Нет, ну что ты молчишь? Ведь только козлы и проститутки в Бога не веруют. Скажи громко: «Мой папа козёл! Моя мама проститутка!» Тогда мы тебя бить не будем.
Васильев подошёл достаточно близко. Юрка быстрым движением, как учил папа, выбросил руку вперёд и врезал Васильеву в челюсть, и через четверть-секунды ударил не глядя каблуком назад. Удачно! Спереди взревел от боли Васильев. Сзади ойкнул Мартынов.
– Ты что?! – удивился Васильев, – он не ожила удара.
Тем временем, Юрка, не давая врагам опомниться, снова врезал Мартынову, на сей раз не слишком удачно, по скуле по касательной и бросился бежать. Куда? К будке охранника. Поняв его манёвр, враги кинулись наперерез. Юрка увидел возле скамейки пустую бутылку. Оружие. Только бы добежать! Не дали. Догнали, повалили. Потом снова подняли. Сзади его держали двое, а Василев бил его по лицу.
– Сволочь краснопузая! На кого руку поднял, сявка! На МЕНЯ? Вот тебе!
Юрка попытался пнуть Василева ногой. Но тот увернулся:
– От, гадёныш! Ещё и дерётся! Свяжите его!
Пока бегали за верёвкой, «товарищи» снова прижали юрку к земле, да так, что он едва мог дышать, держали руки и ноги. Потом, связав руки и ноги, потащили к фонарному столбу, который стоял возле клуба. Юрка старался вырваться, но ему не удалось. Единственное, что у него получилось, это укусить чей-то палец, оказавшийся в опасной близости от его лица.
– Он ещё и кусается!
Удар!
Наконец Юрку привязали к столбу.
– Это позорный столб – сказал кто-то из «товарищей». Кто именно – Юрка не видел: говорящий находился сзади него, а по голосу Юрка помнил не всех.
Потом к нему подходили по одному. Били, плевали лицо, дёргали за волосы. Издевались.
Витька Пономарёв просил каждого:
– Слишком сильно не бей! А то потеряет сознание и отключится.
И правда, били пока не особенно сильно. Некоторые, похоже, боялись. Чего? Что Юрка развяжется и даст сдачи? Или что старшие накажут?
*– Ну, врежь ему, не бойся! – уговаривал Васильев щуплого малыша-первоклассника, – Ударь! Он тебе ничего не сделает.
Юрка молчал.
Ну, где этот чёртов Тихон? То целыми днями ошивается, а когда нужен, так и след простыл!
– Что вы тут делаете! Что за безобразие? – это к столбу подошёл Петухов, которого до сего момента не было видно.
– Он дерётся, – как бы стал оправдываться Васильев, – Вот мне дал по зубам. Больно!
– Ты зачем дерёшься? Нехорошо!
Юрка молчал.
– Ладно, я думаю, своё он уже получил, – важно сказал Петухов. Давай-ка, «Призывание помощи Духа Святаго на всякое дело доброе»
«Добрый» следователь» – понял Юрка. Он знал про метод «доброго» и «злого» следователя. Когда нужно чего-то добиться от подследственного, это метол применяют часто. Один следователь всячески унижает подследственного, кричит на него, бьёт его. А другой, КАК БЫ, добрый, разговаривает вежливо, ласково, угощает следственного сигаретами или чем-то вкусным, тот и тает и выкладывает доброму следователю всё, что знает. На самом же деле, оба следователя заранее договорились, кто будет добрым, а кто злым. Юрка понимал, что Петухов ничуть не добрее всех остальных. Но… что ж, такой поворот его вполне устраивал. Главное, выйти относительно целым из приключения. А потом он попадёт в больницу. Даже простужаться не надо. Враги, сами того не зная, помогли ему. Наверняка он сейчас весь в синяках и кровоподтёках. Завтра скажет воспитателю, что не может встать с кровати и пусть попробуют не отвезти его в больницу! Разбитыми губами Юрка начал произносить слова молитвы:
Творче и Создателю всяческих, Боже, дела рук наших, ко славе Твоей начинаемая, Твоим благословением спешно исправи, и нас от всякаго зла избави, яко един всесилен и Человеколюбец.
– Умничка! – похвалил Петухов, когда Юрка закончил, – ну, что, отпускаем его?
– Нет, подожди, – возразил Васильев, – пусть он сначала скажет, что его мать – проститутка, а отец – козёл.
– Что ж,– сказал Петухов, – вполне законное требование. Его родители арестованы за то, что Бога не любили и против царя-батюшки гадости замышляли. Кто же они ещё? Давай, Юрочка! Закончим и отпустим тебя. И целый день потом мучить не будем. Ну, повторяй за мной: «Моя мать проститутка!»
– Твоя мать проститутка! – зло сказал Юра.
– Я сирота, – ласково оскалился Петухов, и тут же влепил Юрке пощёчину. Добрые следователи тоже иногда бьют подследственных. Потом Петухов продолжил всё тем же ласковым голосом:
– Не хочешь на свободу? Дурак ты! Что ты их защищаешь? Они же против БОГА!
– Какого бога? – Юрка изобразил удивление, – Не знаю никакого бога!
– Не знаешь?– тоже «удивился» Петухов, – а кому же ты сейчас молился?
– Никому!
– Постой-постой! –ты же сейчас произносил молитву. «Творче и Создателю всяческих». Кто же создал всяческих. И таких как ты тоже!
– Никто!
– Никто? – Петухов расхохотался и жестом остановил Мартынова, который сделал движение в сторону Юры, – Нет, вы слышали, «никто»! Всё появилось само, да?
– Да, само!
– И откуда же по-твоему взялся мир?
– От Большого Взрыва!
– Гы! Бомбочку взорвали, – расхохотался Мышкин.
– А на уроках, ведь, сам, говорил, что Бог создал! – продолжил Петухов, – так ты ещё и неискренний.
– А человек откуда взялся?
– От обезьяны произошёл.
– Ой, нет, ну, вы послушайте, как интересно! От обезьяны! Васильев, ты неправ! Он не от козла и проститутки произошёл! Он от обезьяны произошёл. Нет, мама у него горилла, а папа орангутанг.
– У тебя!
– Сколько раз тебе говорить: я сирота! Не понимаешь?
И Петухов снова влепил Юрке пощёчину.
– Ну, продолжай.
И Юрка продолжал. Он говорил про происхождение Вселенной, про происхождение видов и человека, про Джордано Бруно, Галилея и Коперника, про Ламарка и Дарвина, про Ленина и Че Гевару, про Парижскую коммуну и лейтенанта Шмидта, про ДнепроГЭС и покорение полюса, про космические корабли и ядерные реакторы. Нет, он не был настолько наивен и не надеялся, что ему удастся переубедить всю эту прыгающую, кривляющуюся публику. Какой смысл метать бисер перед свиньями? Но смысл был. Ему нужно было любой ценой протянуть время до возвращения Тихона. Ну, где его черти носят! Как картёжник, оказавшийся в тяжёлой ситуации, он клал на стол козырного туза. А во вторых, впервые за все эти годы он мог не прятаться, и открыто высказывать свои мысли. Он не подбирал слова. Слова как бы сами текли из него. И плевать, что они гогочут, что задают провокационные вопросы. Но где же этот Тихон?
Какое-то время спустя, забава надоела. Юрку слушали всё с меньшим интересом, Всё чаще, за непонравившиеся слова, он получал тычки или плевки. На которые он и сам стал отвечать всё резче. Разговор плавно перетёк в перебранку, в которой за каждое слово Юрку карали ударом, а ответить ударом он не мог. Только бранью. И Юрка ругался. Он всячески поносил своих мучителей, самыми страшными словами, которые знал, он ругал царя, церковь, патриарха, бога. За что каждый раз получал удар. «Злых» и «Добрых» следователей больше не было. Били все.
В какой-то момент Шаров сказал:
– Ну, хватит. Будем его кончать.
– Как кончать?
– А что ещё с ним делать? Он Государя-Императора обзывает. Бога обзывает. Мешок на голову и в воду.
– В какую воду? Где ты тут воду видел?
– Ну, это я так, образно сказал. Зарежем или повесим.
– Ты с ума сошёл! Накажут нас.
– За ТАКОГО? Не накажут!
– Так нельзя же убивать! Грех!
– Грех? Нельзя убивать просто людей. А врагов Христа убивать можно и нужно! Мы – воинственная церковь. Имеем право! Помнишь, сколько раз в Библии карали за богохульство? Или надо было безбожников по головке гладить?
– Прав Лёха! Богохульник он! Смерть ему!
– Смерть! Смерть собаке! – галдели «товарищи»
– А как убивать будем?
– Медленно. Чтобы мучился подольше!
– У меня есть перочинный нож.
– Нет, кровь нельзя проливать?
– Кто сказал?
– Я знаю! В нём сидит бес и с кровью он убежит. Его сжечь надо. Тогда и бес сгорит в нём. Так католики делают. Это зазывается аутодофе.
– Так то католики! Мы же христиане!
– Дурак ты! Католики тоже христиане!
– Не христиане!
– Говорю тебе, христиане! Только неправильные! Двумя пальцами крестятся.
– Да я не против. Сжечь, так сжечь.
– Тащите дрова! Его надо всего обложить.
– Бензину бы добыть!
– Где его добудешь? Ничего. И так сгорит.
– Ах ты мой краснопузенький! Там твои мамочка и папочка в аду заскучали. Прыгают сейчас по раскалённой сковородочке и плачут: «Где ж наш сыночек Юрочка?» Ну, ничего! Скоро ты их увидишь! Вместе с твоей Чегебарой.
– Братва! Верёвки сгорят и он вырвется.
– Правильно! Проволокой нужно.
Притащили проволоку, которая больно впилась в запястья. Вот она, смерть… Эх, Юрка! Ничего-то ты не успел в этой жизни. Революцию не устроил, царя не убил, ни даже полицейского не ударил! Разве что этим уродам от тебя хоть немного попало? Даже не пожил как следует! Нигде не был. Ничего не видел.
Орлёнок, Орлёнок, блесни опереньем,
Собою затми белый свет.
Не хочется думать о смерти, поверь мне,
В шестнадцать мальчишеских лет.
Юрке даже не шестнадцать. Ему тринадцать. Ах, как не хочется о смерти думать! Христианским мученикам было проще: потерпишь немного – и ты уже в раю! Но Юрка-то знает, что нет ни рая ни ада. Ничего. И скоро его не станет. Совсем не станет. Не будет для него ни солнышка, ни травки, ничего. Даже воспоминаний не останется. Как-то, ещё маленький Юрка сказал папе:
– Хорошо бы мертвецы могли думать!
Папа рассмеялся:
– Хорошо бы! Только мертвецу нечем думать. Мозги-то сгнили!
Вот так. Даже думать нечем будет! А, может быть, попросить пощады? Сказать им всё, что они хотят. Поглумятся, да и отпустят. И – в больницу. И – в бега. А потом, когда-нибудь, он отмстит всей этой шушаре. Подкрадётся и спалит всё это осиное гнездо. Умом Юрка понимал, что это – самый правильный вариант. Сейчас главное – спастись. Выжить. Чтобы мстить! Но он не мог сказать о маме и папе то, что от него требовали Васильев и прочие. Да, он понимал, что родителям уже всё равно, а тут речь идёт о его жизни и всё равно не мог.
Орлёнок, Орлёнок, идут эшелоны,
Победа борьбой решена,
У власти орлиной орлят миллионы,
И нами гордится страна.
Орлёнок, Орлёнок, товарищ крылатый,
Ковыльные степи в огне.
На помощь спешат комсомольцы – орлята,
И жизнь возвратится ко мне.
Никто не спешит на помощь. Комсомольцев нет больше. Никого нет. Один ты остался, Юра! Последний.
На секунду Юрка представил, как во двор врывается красная конница. Все молодые, красивые, в остроконечных буденовках с большими красными звёздами. Товарищи! Действительно, ТОВАРИЩИ! Они рубят налево и направо Юркиных врагов. В глазах у воспитанников – ужас. Они бегают по двору, кричат, плачут. Но вскоре все они оказываются порубленными. Несколько всадников спрыгивают с коней и развязывают Юру. И тут к Юрке подходит командир. Высокий, красивый… Да это же папа!!!
Юрка улыбнулся.
– Что лыбишься, макака краснозадая? Предвкушаешь встречу с родителями? Скоро, скоро увидишь, как на твоей мамуле черти катаются!
Нет красных всадников. Нет даже лысого отца Тихона. «Отца». Какой он, к чёрту, отец?
Дров было немало. «Товарищи» обложили Юрку дровами со всех сторон. Но разгораться дрова не хотели. Вероятно, отсырели.
– Бумага нужна. Тогда разгореться.
– Тетрадка подойдёт?
– Давай!
– Подождите! – это сказал Комаров, – Перед смертью он должен крест поцеловать. Так положено.
- Ага! – Щербаков задул спичку.
– А где взять крест?
– С него же и снимем.
– Верно! Не пропадать же кресту!
– Гера, какой же ты молодец! Чуть грех не совершили, крест Божий не сожгли.
Васильев грубо сорвал с Юрки нательный крест и поднёс к Юркиным губам:
– На! Целуй!
Юрка плюнул на руку с крестом!
– Ах ты, сука! – Васильев ударил Юрку по лицу, а потом вытер руку о Юркину одежду. – на крест Божий плевать! Ну, ничего! Сейчас мы тебя поджарим. Щербаков, поджигай!
Огонь понемногу занялся. Запахло дымом. Тихон не шёл. Конец!
И встал трубач в дыму и пламени,
К губам трубу свою прижал
- И за трубой весь полк израненный
Запел "Интернационал".
И Юрка неожиданно сам для себя тоже запел Интернационал.
Вставай, проклятьем заклейменный
Весь мир голодных и рабов
Кипит наш разум возмущённый
И в смертный бой вести готов.
Весь мир насилья мы разроем
До основанья, а затем
Мы наш мы новый мир построим,
Кто был никем, тот станет всем!
Много раз дома вместе с родителями Юрка пел эту песню. Но, как и другие запрещённые песни, пели их тихонько, чтобы никто не услышал. Теперь он пел её громко, во весь голос. Первый и последний раз.
Это есть наш последний
И решительный бой.
С Интернационалом
Воспрянет род людской
Юрка вспомнил мамин рассказ о пионере-герое Мусе Пинкензоне. Во время Великой Отечественной, когда фашисты гнали евреев на казнь, они заставляли музыкантов из числа тех же, обречённых, играть что-нибудь. Вот такой двойной садизм. И тогда Муся заиграл «Интернационал». Фашисты, конечно же, сразу убили его. Но его бы всё равно убили. Может быть, чуть позже. Молодец, Муся! Герой! Достойная смерть.
Никто не даст нам избавленья:
Ни бог, ни царь и не герой
Добьемся мы освобожденья
Своею собственной рукой.
Чтоб свергнуть гнет рукой умелой,
Отвоевать свое добро —
Вздувайте горн и куйте смело,
Пока железо горячо!
Вот так, уроды! Съели?
Огонь разгорался нехотя. И готов был погаснуть в любой момент. Вдруг откуда-то показался радостный Чистяков. Он нёс пластиковую канистру с ядовито-фиолетовой жидкостью.
– Вот!
– Что это?
– Не знаю. Жидкость какая-то, но пахнет горючим.
– Гадость какая вонючая!
– Лей на него… Только осторожно, нас не облей!
Лишь мы, работники всемирной
Великой армии труда
Владеть землёй имеем право,
Но паразиты — никогда!
И если гром великий грянет
Над сворой псов и палачей,
Для нас все так же солнце станет
Сиять огнем своих лучей.
Гром не грянул. Свора псов и палачей продолжала суетиться возле Юры. Огонь временно погасили. Чистяков аккуратно, стараясь не облиться сам, полил жидкостью Юрку и дрова.
Нельзя спешить! Интернационал поётся медленно, торжественно. Только бы успеть!
[TABLE="class: MsoNormalTable"]
[TR]
[TD][/TD]
[TD] Это есть наш последний
И решительный бой.
С Интернационалом.
Щербаков снова зажёг спичку и бросил её на дрова.
– Воспрянет род людской! - прокричал Юрка уже из пламени.[/TD]
[/TR]
[/TABLE]
Взвейтесь кострами синие ночи!
– Что вы делаете!!! – заорал, появившийся наконец отец Тихон, - быстро тушите!!!
[CENTER][CENTER]***[/CENTER]
[/CENTER]
Суд был недолгий. Воспитанники хныкали и просили о снисхождении. Адвокат говорил долго и прочувственно. Да, ребята совершили преступление, убили своего товарища, что, конечно, нехорошо, но, во-первых они несовершеннолетние, во-вторых, они бедные сиротки, в третьих, теперь установить, кто был зачинщиком, кто организатором, кто исполнителем. Не сажать же в колонию всех! Наконец, в четвёртых, потерпевший сам их спровоцировал. Он же оскорбил самое святое для них, да и, вообще, для любого россиянина и христианина: он оскорбил их религиозные чувства. Ну, разве могли эти несчастные ребята спокойно слушать, как потерпевший глумится над Россией, над Его Святейшеством Патриархом Всея Руси, над его Величеством Государем, наконец, над самим Господом Богом? Нет, не могли! К тому же они все как один глубок и искренне раскаялись. Конечно же, они виноваты, но, они достойны и снисхождения.
В результате все воспитанники получили разной степени епитимьи. Директор за недогляд получил выговор и тоже епитимью: трёхдневный строгий пост, в течение месяца – земные поклоны с произношением молитвы "Боже, буди милостив ко мне, грешному.» Наиболее сурово был наказан отец Тихон. Кроме епитимьи он был снят с должности и уволен из детского дома без выходного пособия, и расходы на похороны пострадавшего были удержаны из его зарплаты. В прочем, сам он, по собственной инициативе решил уйти в монастырь, замаливать грех.
Воспитанники, которые очень натурально каялись на суде, выйдя из зала, сразу стали прыгать и поздравлять друг друга с победой.
А Юрку похоронили в полном соответствии с православными обрядами, и помолились за его душу, как и положено. А на могиле его поставили серый железобетонный крест.