СОЖЖЕНИЕ СКРЕП
Когда я был маленьким, то раз в неделю наблюдал такую картину: мои родители вслух читали вечернюю газету, вернее, одну ее рубрику, которая называлась «Окно сатиры Фомы Протиры». Статью сопровождал рисунок самого Фомы Протиры в виде дворника, который метлой выметал недостатки. И он действительно выметал — обращение газеты обычно заканчивалось громким увольнением героя статьи, и граждане знали: газета выступила — меры приняты!
Сейчас всё по-другому. Самая популярная газета «Московский комсомолец» каждый день рассказывает о каких-то ужасных сенсациях, требующих немедленной реакции. И ничего. Известный журналист Александр Минкин даже открытые письма президенту пишет.
И ничего.
Может, президент эти письма читает, может, нет. Главное, что никакой реакции нет, да и неудивительно — лидер страны сказал в интервью, что никаких ошибок не допускал. А раз не допускал, то чего реагировать.
Вот почему этот текст — он не для власти, а для читателя.
Он про сжигание продуктов.
Я понимаю, что эта тема уже раскрыта и с той стороны, и с этой. Видимо, можно будет не одну диссертацию написать о том, как эта шокирующая процедура стала новым водоразделом, новой межой, разделившей общество. Этих расколов и так было немало — все законы Думы последнего времени как будто специально были написаны, чтобы расколоть общество, натравить одну его часть на другую.
Но приказ уничтожать продукты — это апофеоз!
Когда я произношу «сжигать продукты», то пытливый патриот обычно указывает мне на ошибку, он уточняет, что сжигаются нелегальные продукты, сжигается контрафакт. Дальше патриот задает вопрос: «Вот если бы они переправляли наркотики, их бы тоже нужно было бы отдавать в детские дома?!» А для убедительности еще спрашивают так: «Разве не было на Западе историй, когда фермеры выливали молоко в канавы и давили катками овощи-фрукты?». И тут приходится долго объяснять, что сравнивать сыр и наркотик глупо — может, по запаху отдельные виды сыра и похожи на запрещенное зелье, но зачем комедию ломать? А западные фермеры не чужое, а свое жгли, ибо продуктов был переизбыток; жгли, чтобы цены не упали. Если бы какой-то российский фермер сам сжег свою продукцию, я бы ему и слова не сказал.
Но тут жгут чужое, да еще в голодной стране.
Именно в голодной, и пусть никого не обманет продуктовое изобилие в супермаркетах. Жизнь России во все времена делилась на голодную и очень голодную. Девяностые годы с их пустыми полками все помнят, а времена СССР я могу описать.
Мальчиком я входил в скромный продуктовый на улице Ушакова. В магазине все годы был один и тот же набор продуктов — три вида вареных колбас и два полукопченых. Сухой колбасы не было никогда. В огромном бидоне стоял один вид молока. В деревянной бочке покоился один вид ржавой селедки. Были нехитрые крупы и много конфет — в городе была своя фабрика. Кофе было в виде цикория и какого-то кофейного напитка без кофе. Чай был грузинский, в котором не было чая. Мясо было в виде костей. Иногда бывали куры, но редко.
Подобный дефицит в те времена никто не критиковал — от последней войны было не так далеко, по улице ходили молодые еще ветераны.
Этот дух скромного достоинства утверждался и в моей семье. Я не имел права не доесть, а тем более выбросить хлеб. Мать объясняла, что он не растет на деревьях, а если я не доедал свой кусок, то она брала его, обрезала и резала на сухарики. Это уважение к продукту шло через наши экскурсии. Мы ходили на завод-пекарню, смотрели, как на наших глазах пекут хлеб. На конфетной фабрике при нас конфеты купались в шоколаде — позже нам давали по паре штук.
Тут я бы мог сказать: мое поколение знало цену еды.
Но я заявляю: цену еды знает любое поколение.
В России живут вполне нормальные люди: они знают, что булка хлеба, кусок мяса, стакан молока — это результат человеческого труда, заботы и старания. В России живут люди, которым бы никогда не пришло в голову уничтожить продукты, сжечь их, растоптать. Для россиянина, с его генетической памятью на лишения и голод, сжечь еду — это сжечь картину с улыбкой Джоконды, просто рука не поднимется.
Мы всё ищем для России скрепу, объединяющую народ. Так вот, еда, рожденная трудом — а еда, она вся такая, — и есть естественная и неотчуждаемая скрепа, несущая в себе мораль российского общества.
И реакция на уничтожение еды лишь подтвердила эту мысль: 84% опрошенных осудили продуктовые костры. А толпы пугливых пенсионеров, роющихся в кучах раздавленных овощей-фруктов, стали реальной оценкой действий властей.
А власть сама не поняла, что сотворила. Она — во второй раз — уничтожила ту последнюю моральную опору, которая всех объединяла.
Смею утверждать, что таких опор в России было две. Одна — это понимание общего врага, того абсолютного зла, против которого мог выступить каждый гражданин независимо от пола, религии и политических взглядов.
Это был фашизм. Тридцать миллионов наших погибших сограждан, казалось, навеки впечатали в нас понимание и ощущение врага. Но циничные политики решили назвать фашистами вначале оппозицию, а потом и соседей, с которыми против фашистов боролись. Ненависть к фашизму была размыта — если фашистом является сосед, с которым ты вместе воевал, то кто тогда убил тридцать миллионов советских людей? Сосед? Но он не убивал. Кто-то другой? Но разве мог фашист убить столько людей, ведь мы хорошо знаем соседа, он совсем не страшный. Или он разный, этот фашизм, — один украинский, другой нацистский.
Эта игра в «фашизм на потребу» имеет катастрофические последствия — понятие абсолютного зла растоптано. Теперь страшнейшее понятие, даже не кропленное, а залитое кровью, не вызывает у юного россиянина никакого отторжения. Тем более что сосед-фашист говорит по-русски и к нему можно съездить на выходные на борщ с салом.
Второй абсолютной опорой было уважение к еде, взращенной трудом.
Эта опора сожжена во имя той же жалкой политики.
Передающаяся из поколения в поколение идея, что труд есть понятие абсолютное, уничтожено одним приказом. Теперь на вопрос «почему не доел, почему бросил хлеб в мусор», следует жесткий ответ: лучше в мусор, чем в костер.
Понимаете, это не сыр сожгли, не персики раздавили бульдозером — это сожгли и раздавили идею, что труд первичен, что именно он и есть залог величия страны. Если еду, созданную трудом, можно уничтожить по приказу, то что является святым, нерушимым и абсолютным в нашей стране? А если кострище показывают по телевизору, то что этим говорят детям, которых только что в школе учили «уважать и любить»? Персики, которые оказались не в детском доме, не у престарелых, а в яме, — они чему учат детей — родину любить?
В чем же величие страны? Что осталось абсолютным и нетронутым — да не потому, что руки не добрались, а потому, что «не сметь лапать грязными руками!»?
Чего добилась власть, кроме толпы, до хрипоты спорящей о том, кто фашист и правильно ли сжигать продукты, если они нелегальны.
В чем величие общества? В толпе пенсионеров, только что пропевших осанну власти и тут же прыгнувших в кучу полураздавленных персиков за добычей?
Я скажу так: каждый живет со своим богом в душе и в голове.
Мой бог простой.
Если дети не доели хлеб, я беру нож и режу его на сухарики.
Так было и так будет.
Матвей Ганапольский
http://www.mk.ru/politics/2015/08/10/sozhzhenie-skrep..
